Да, я смела, - понимаешь? – смела.
Было так безоблачно вокруг.
Я об этом вспомнить не успела, -
с детства было как-то недосуг.

Родины себе не выбирают.
Начиная видеть и дышать,
родину на свете получают
непреложно, как отца и мать.

Было трудно, может быть, труднее,
только мне на всё достанет сил.
Разве может быть земля роднее
той земли, что верил и любил,

той земли, которая взрастила,
стать большой и гордой помогла?
Это правда, мама, я забыла,
я совсем представить не могла,
что глядеть на небо голубое
можно только исподволь, тайком,
потому что это нас с тобою
гонят на Треблинку босиком,
душат газом, в душегубках губят,
жгут, стреляют, вешают и рубят,
смешивают с грязью и песком.

«Мы – народ, во прахе распростёртый,
мы – народ, повергнутый врагом»...
Почему? За что? Какого чёрта?
Мой народ, я знаю о другом.

Знаю я поэтов и учёных
разных стран, наречий и веков,
по-ребячьи жизнью увлечённых,
благодарных, грустных шутников.

Лорелея, девушка на Рейне,
старых струй зелёный полутон.
В чём мы провинились, Генрих Гейне?
Чем не угодили, Мендельсон?

Я спрошу и Маркса и Эйнштайна,
что великой мудростью полны, -
может, им открылась эта тайна
нашей перед вечностью вины?

Милые полотна Левитана –
доброе свечение берёз,
Чарли Чаплин с бледного экрана, -
вы ответьте мне на мой вопрос:

разве всё, чем были мы богаты,
мы не роздали без лишних слов?
Чем же мы пред миром виноваты,
Эренбург, Багрицкий и Светлов?

Жили щедро, не тая талантов,
не жалея лучших сил души.
Я спрошу врачей и музыкантов,
тружеников малых и больших.

Я спрошу потомков Маккавеев,
кровных сыновей своих отцов,
тысячи воюющих евреев –
русских командиров и бойцов.

Отвечайте мне во имя чести
племени, гонимого в веках,
мальчики, пропавшие без вести,
мальчики, погибшие в боях.

Вековечный запах униженья,
причитанья матерей и жён.
В смертных лагерях уничтоженья
мой народ расстрелян и сожжён.

Танками раздавленные дети,
этикетка «Jud» и кличка «жид».
Нас уже почти что нет на свете,
но мы знаем, время воскресит.

Мы – евреи. Сколько в этом слове
горечи и беспокойных лет.
Я не знаю, есть ли голос крови,
только знаю: есть у крови цвет.

Этим цветом землю обагрила
сволочь, заклеймённая в веках,
и людская кровь заговорила
в смертный час на многих языках.

Вот теперь я слышу голос крови,
смертный стон народа моего.
Всё слышней, всё ближе, всё суровей
истовый подземный зов его.

Голос крови. Тесно слита вместе
наша несмываемая кровь,
и одна у нас дорога мести,
и едины ярость и любовь...

1945
дискуссия, ответ Pашкована Aлигер

Михаил Рашкован

"В чем мы виноваты,Генрих Гейне?
Чем не угодил им Мендельсон?
Нас уже почти что нет на свете,
Нас уже ничто не оживит..."

На Ваш вопрос ответить не умея,
Сказал бы я: нам беды суждены.
Мы виноваты в том, что мы - евреи.
Мы виноваты в том, что мы умны. [more]

Мы виноваты в том, что наши дети
Стремятся к знаньям, к мудрости земной.
И в том, что мы рассеяны по свету
И не имеем родины одной.

Нас сотни тысяч, жизни не жалея,
Прошли бои, достойные легенд,
Чтоб после слышать:«Эти кто? – Евреи!-
Они в тылу сражались за Ташкент!»

Чтоб после мук и пыток Освенцима,
Кто смертью был случайно позабыт,
Кто потерял всех близких и любимых,
Услышать вновь: «Вас мало били, жид!»

Не любят нас за то, что мы - евреи,
Что наша ВЕРА – остов многих вер…
Но я горжусь, горжусь, а не жалею,
Что я еврей, товарищ Алигер!

Нам не забыть: средь самых ненавистных
Первейшими с жестокостью тупой
Эсесовцы "жидов" и "коммунистов"
В Майданек угоняли на убой...

А наши дети гибли вместе с нами
У матерей несчастных на руках,
Протягивая ручки к нам сквозь пламя ,
Кричали: "Мама! Мама!" и слезами
Лишь ярость вызывали в палачах...

Нас удушить хотели в грязных гетто,
Замучить в тюрьмах, в реках утопить,
Но несмотря, но несмотря на это,
Товарищ Алигер,- мы будем жить!

Мы будем жить! И мы еще сумеем,
Талантами сверкая, доказать,
Что наш народ - гонимые евреи -
Имеет право жить и процветать!

Нам кровь и слезы дали это право,
Благословили жертвы из могил,
Чтоб наш народ для подвигов, для славы,
Для новой жизни сердце возродил!